Николай Шпыркович - Лепила[СИ]
Денис завел по леске в подключичную вену длинный пластиковый катетер, и анестезистка сразу же подключила вторую систему, так что раствор побежал струей непосредственно в сердце. Может, и успеем…. Плохо было то, что в сознание парень так и не приходил — значит, в мозгах катастрофа. И за что хвататься? «Нос вытащил — хвост увяз» Не остановишь кровотечение — весь сплывет кровью, а залезешь в живот — мозг упустим. Беда, одно слово.
— Сколько там давление? — негромко спросил я анестезистку.
— Восемьдесят на сорок — оторвали ее взгляд от круглой шкалы тонометра, где она сосредоточенно отслеживала пульсацию тонкой стрелки.
— Ну, что, наркотизаторы, можем мы…? — спросил Семеныч, входя с поднятыми руками в операционную.
— Семеныч, мы чего хочешь, можем, вот только он — я кивнул головой на парня — сможет ли? Надо, конечно, идти быстрее, но он на вводном может ухнуть.
— Не остановим кровотечение, — так и так уйдет, мрачно резюмировал Гоша, присоединившейся к нашему обществу.
— Ладно, поехали. Я начну? — глянул я на Дениса.
— Да, конечно — ответил он, как мне показалось с едва мелькнувшей ноткой сожаления. — Не журись, хлопец, хватит на твой век пробитых животов и черепов, насуешься трубок еще до тошноты, а мне сейчас важно быстро его на аппарат посадить, без секунды задержки.
— Пульс, давление?
— Сто шесть, восемьдесят на сорок.
Про центральное венозное давление спрашивать не было смысла — и так ясно, что отрицательное: я слышал, как хрипнул воздух, засасываемый в катетер, прежде чем Денис закрыл просвет катетера при его постановке.
Я уже говорил, что в такой ситуации очень важно следить, чтобы не ушел уровень жидкости из системы, а то насосет воздуха — и — привет, сердце станет наподобие теннисного мячика, заполненного воздухом, и толку от него будет в груди тоже, как от теннисного мячика. Вот в периферическую вену воздух никогда не попадет, если его, конечно, специально туда не закачать, там всегда положительное давление. Больные этого, правда, многие не знают, и о том, что «капельница кончилась» голосят дурноматом.
… — Пойдем по минимуму, ноль — пять атропина, один — реланиума.
Винт был в таком состоянии, что мы не могли применить стандартный анестетик для вводного наркоза, знаменитую «сыворотку правды» из шпионских романов — тиопентал. И даже калипсол, хоть он и может повышать давление на наркозе, не годился, хоть англичане, говорят, им на Фольклендах только и спасались, когда с аргентинцами из–за булыжников в океане воевали. Но сейчас любой медикамент мог уронить давление и остановить сердце — даже тот самый реланиум.
— Ну, с Богом! — наступил момент, когда самые неверующие врачи, если и не вслух произносят эту одну из самых коротких молитв, что–то эдакое в уме все равно держат. Анестезистка начала вводить разведенный до сывороточной бледности реланиум, я же набросил маску на бледное лицо и начал «качать кисть», загоняя порции воздуха в легкие из силиконового мешка, тонким шлангом соединенного с кислородным баллоном, чтобы хоть немного насытить остатки крови живительным газом перед интубацией.
Отъехал Винт моментально, но пульс — я быстро приложил пальцы к сонной артерии — не исчез, и то хорошо! Теперь интубация, слава Богу, не «бычья» шея, заинтубировал я Винта секунд за семь, безо всяких релаксантов протолкнув трубу за слабо колыхающиеся голосовые складки. Теперь — к аппарату его, который уже ритмично посапывал мехом, и — кислорода, уже через интубационную трубку.
— Как давление?
— 60 на 40.
Все–таки сбросил даже на ту малость, что ему ввели. А чего удивляться — такие больные реагируют даже на простой поворот на операционном столе, иногда — остановкой сердца.
Цейтнот — шахматный термин.
Древний Хронос сейчас играл против нас, безжалостно колотя секундами задержки по своей кнопке часов, все ближе подводя красный флажок к точке, за которой он бессильно упадет, показывая острием вниз, в буквальном смысле, «в землю». Он вообще любит играть с нами, реаниматологами блиц партию, на пять минут, то самое время, за которое «отлетает» кора головного мозга, этот древний бог, которого греки почитали главнее всех олимпийцев — и Зевса, и Посейдона.
И очень, очень часто этот блиц мы проигрываем.
Все та же суковатая палка со многими концами — не поднимешь давление — не возьмешь на операцию, поднимешь давление — увеличится кровотечение, и последние миллилитры крови утекут из вены.
Принесли монитор из реанимации, он у нас один, вот и таскаем его, к кому «нужнее». Налепив три электрода на грудь, я запустил машину, не отключая «паузу тревог» — в таком состоянии пациента монитор только и способен, что без конца голосить о нарушениях.
Отрядив Дениса выставлять новые границы тревог, соответствующие параметрам оперируемого, я глянул зрачки — шире, шире один! В череп тоже надо лезть, если успеем, конечно.
— О, холера, — крякнул Семеныч — у него, похоже, вся кровь в животе.
— Из печени кровит, — откликнулся Гоша, — снизу вверх канал.
Нож — вообще, одна из нелюбимейших мной вещей, в смысле, повреждающего агента, из–за которого человека берут на операционный стол. Не знаю, что уж там имел в виду Александр Васильевич Суворов, когда кричал своим бравым солдатам: «Пуля — дура, штык — молодец», но нож, вонзающийся в человеческое тело — точно не дурак!
Такое ощущение, что, едва преодолев тонкий барьер человеческой кожи, стальное лезвие начинает жить своей, злой жизнью: твердый клинок приобретает хищную гибкость, подобно змее или пиявке, начинает изгибаться, жадно рыскать во все стороны, и иногда — слепо, а иногда — ощутимо зряче ищет, а найдя — начинает нанизывать на свое узкое тело беззащитно нежные органы, часто находящиеся, казалось бы, совсем не на линии удара. Направленный нетвердой рукой пьяного хулигана, или слабым толчком обезумевшей от беспрерывных мужниных побоев какой–нибудь затюканной домохозяйки, он умело обходит ребро и пронзает легкое, затем, изгибаясь, поворачивает вниз, пересекает селезеночную вену, резко шарахается вправо, пробивая стенку желудка, ему уже не хватает собственной длинны, и тогда он «выпускает» из каких–то своих тайных недр тонкое жало, и, тыча им в разные стороны уже «на излете» достает–таки пару петель кишечника, после чего, удовлетворенно насытившись, покидает тело, на секунду приютившее его. Бывает, правда, но редко, и наоборот — уйдя в живот по рукоятку, и, наверное, точно так же изгибаясь, нож минует все жизненно важные органы, лишь слегка зацепив брыжейку, даже без серьезного кровотечения, так что хирурги, раскрыв живот, и приготовившись к многочасовой операции, удивленно крутят белыми намордниками: «Повезло парню!»
По пакостности с ножом, хотя и не по вредоносности может сравниться лишь обломок иголки в кисти — тонкий, ныряющий между многочисленными связками и мышцами даже от легких движений. Делаешь рентген — вот он, под самой, кажется, кожей, а начинают хирурги искать — один мат и вспотевший лоб, а кисть не живот, сильно не развернешь.
На экране монитора вместо цифры артериального давления выскочил знак вопроса — машина не могла уловить слабое биение пульса, необходимое для определения артериального давления, о чем честно нас предупреждала. А может? Я приложил пальцы к сонной артерии. Нет, бьется еще. Тем не менее, становилось ясно, что сердце парня, хоть и молодое, и здоровое, потеряет силы, сдается. Уже то, что пациенту проводилась искусственная вентиляция легких, являлось чувствительной нагрузкой для этого небольшого мышечного органа. Происходит это по тому, что когда человек делает вдох сам — в грудной клетке создается отрицательное давление, и воздух сам устремляется в расправляемые легкие. Вследствие этого же отрицательного давления облегчается приток крови к сердцу.
Когда же за человека «дышит» железный ящик, с помощью компрессора или электромотора запихивая в легкие воздух, согласно установленной программе, мы раздуваем легкие, как детские шарики. Соответственно в легких создается положительное давление, при неправильно подобранном режиме, особенно на наших аппаратах — что происходит с «передутым» шариком? Ну, и больное, или обескровленное сердце, естественно, тоже очень чувствительно к такой, в общем–то, антифизиологической процедуре.
Ему не помогли ни гормоны, ни струйно вливаемые в две вены растворы, ни даже порция собственной крови, собранная хирургами черпаком из живота и вновь возвращенная обратно в вены. Да и черепно–мозговая трама, тоже, наверное, сказалась. Спустя минут пятнадцать от начала операции сердце устало качнуло последний раз кровь и остановилось. Попеременно, сменяя друг друга, Гоша и Семеныч, скользкими от крови руками массировали тугой мешочек, выполняли прямой массаж. Истошных криков: «Мы его теряем!» не было, равно, как и электрических разрядов — на экране стойко бежала прямая линия. В подобной ситуации реанимация совсем не похожа на киношную, и даже на обычную, палатную: вполголоса переговариваются хирурги, как эспандер, сжимая сердце, с интервалом в 3 — 5 минут анестезистка вводит адреналин. Время от времени хирурги прекращают свои занятия и все смотрят на экран, у нас, к сожалению, всплески зеленых зубцов, отражающие ритмичные сжатия сердца быстро выравнивались, опадали, и линия, прямая, как струна снова текла, текла, через экран, равнодушная, какими могли показаться и мы. Будто от воплей наши действия были бы более успешными.
